Лабиринты веры  - Эллен Грин

Они поселились в крохотном пригороде Филадельфии. Росс нашел работу на бумажной фабрике; Анаис сидела дома, воспитывала двоих детей и тосковала по прежней жизни. С каждым днем страсть, присущая военному роману, таяла, и к Анаис пришло понимание, что американцы неинтересны и некультурны. Однажды утром она упаковала свои сумки, взяла девочек, Клэр и Мари, и уехала в Шербур.

Росс, как рассказывают, пришел в отчаяние, но не удивился. Он уже успел узнать, что с Анаис жить непросто. И, возможно, где-то в глубине души испытал облегчение. Он так и не развелся с ней. И не женился снова. Ни разу не ездил во Францию. Так и жил в Филадельфии, один. Даже после того, как Клэр и Мари вернулись в Штаты, они до прошлого года, когда отец умер, виделись с ним лишь изредка.

– Почему бы тебе сегодня не сходить к мессе? Поставишь свечку за Клэр. Помолишься. Я даже могу договориться, чтобы отец Мартин выслушал твою исповедь.

Я огляделась по сторонам. В домах на противоположной стороне обсаженной деревьями улицы не было никаких признаков жизни.

– Клэр умерла, Мари.

– Ты в порядке, Ава? – с ноткой сомнения в голосе спросила она.

Я посмотрела на нее:

– Кто дал мне имя? Кто дал мне это имя, Ава Хоуп? Как меня звали при рождении?

Голова Мари была опущена, и я не сомневалась в том, что ее губы шевелятся. Она дрожит или молится?

– Клэр хотела назвать тебя Симон. Ей очень нравилось имя Симон. Я хотела что-нибудь более значимое. Тереза или Мари. На крестины приехала Анаис, она держала тебя на руках и сказала: «Нет, ее имя будет Ава Хоуп».

У меня болела голова и саднило в глазах.

– Но Хоуп – не французское имя. И Ава тоже. Бабушка Анаис никогда не приняла бы нефранцузское имя.

Мари медленно кивнула:

– Да, верно. Она очень любила двух актрис, Аву Гарднер и Хоуп Лэнг. Вот и получилось Ава Хоуп. А почему ты спрашиваешь?

– Надежда всегда возрождается.

Наконец Мари подняла голову. В ее темных глазах не было никакого выражения.

– Да, это так… – Через мгновение она встала. – Мне ждать тебя к мессе?

– Мари, как ты думаешь, я действительно была нужна Клэр? Меня давно мучает этот вопрос. И сейчас больше, чем когда-либо.

Она побледнела и рухнула обратно в кресло.

– Знаю, временами сестра бывала резкой. Одному Господу известно, как мы с ней ссорились, когда росли. Но для тебя она сделала лучшее, что могла.

– Лучшее, что могла… И ты так говоришь про приемыша? В том смысле, что ведь это был ее выбор, верно? Взять меня? Это не было случайностью, незапланированной беременностью?

– Нет. Нет. Она тебя не рожала. – Не удержавшись, я покосилась на нее. – О господи, нет. Я тоже не была беременна. Даже не думай об этом.

Я стиснула лежавшие на коленях руки.

– В ее вещах я нашла вот этот полароидный снимок. Фотографию дома. Сегодня я поехала туда, к дому. И у меня было такое чувство…

Мари схватила меня за предплечье, и я кожей ощутила, как ее пальцы сжались на моей руке.

– Ты ездила к какому-то дому? Но зачем?

Я повернулась к ней лицом:

– Это не какой-то дом. А поехала я потому, что у меня было такое чувство, будто он имеет ко мне отношение. Под снимком есть надпись. А знаешь, что выяснилось? Что в этом доме были убиты люди.

Мари поспешно отвела глаза.

– Кого убили?

– Лойяла Оуэнса и его жену Дестини. Ты раньше слышала эти имена? Клэр знала их?

Мари встала.

– Что бы там ни было, надо это прекратить. – Она подошла к перилам и встала спиной ко мне. Одну руку положила на поручень, и эта рука дрожала. – Я понимаю, быть приемышем, наверное, тяжело… когда ничего не знаешь о себе. Ты можешь всю жизнь потратить на поиски ответов или принять тот факт, что ты Лавуазье-Сондерс. Одна из нас. Пошли на мессу, и давай поставим свечку за Клэр. Договорились?

– Зажигай хоть сотню свечей, тетя Мари. И смотри, как они горят. Но от этого мои вопросы не исчезнут. Точно тебе говорю. Эта фотография что-то значит.

– Ça ne veut rien dire. Ничего.

С этими словами Мари поспешила к своей машине, припаркованной перед домом. Я сложила руки на груди и наблюдала за ней. Она колебалась всего секунду, прежде чем открыть дверцу. Я видела только ее силуэт, но Мари, прежде чем сесть за руль и уехать, впитала взглядом меня, дом, все вокруг.

– Это ничего не значит, – сказала она.

– Лгунья, – пробормотала я.

Когда я проснулась, через жалюзи уже сочился свет. Первой моей мыслью было, что голова все еще болит. Пульсация так и не исчезла. Я села, обескураженная и сбитая с толку. В пересохшем рту стоял привкус грязных носков и блевотины. Я заснула в гостиной на диване, прямо в одежде. На полу под диваном валялась пустая бутылка из-под «Шато-Лафит Бордо» из винной коллекции Клэр. Рядом лежал обычный стакан. Я вспомнила, как совершила набег на закрома Клэр, вспомнила, как теплое, бархатистое вино полилось в горло. И еще вспомнила давно забытое счастье, что принес с собой хмель. Удивительно то, что я успевала наливать вино в стакан.

После ухода Мари я дико разозлилась; мне хотелось побежать за ней и вытрясти из нее хоть капельку правды. Я очень нуждалась в правде. Мари была спокойной и сдержанной, но внутри у нее бушевал ураган, от которого рукой подать до нервного срыва. Кажется, она считала, что церковь убережет ее от полнейшего безумия, но стены благочестия лишь поддерживали в ней это безумие.

Я заставила себя встать и сварить кофе, потом, взяв кружку, вышла на террасу и села. Холодный воздух выветрил часть тумана из головы. Я подумывала о том, чтобы побросать в сумку кое-какие вещи и полететь в Лондон. Быстрее долететь до Лондона и пересечь Ла-Манш до Шербура, чем лететь прямиком во Францию. Анаис все еще живет в своем каменном домике. Я могла бы сидеть на ее патио, есть багет со свежим сыром и помидорами, потягивать вино и освобождаться от всего. Но я знала, что вместо этого помогала бы ей ухаживать за домой и садом и выслушивала бы ее лекции и советы. Она стерпела бы мое присутствие в своем маленьком оазисе, но я-то приехала бы с той кучей вопросов, что у меня накопилась к настоящему моменту.

Я бросила взгляд на часы. Полдесятого. Еще можно успеть к воскресной мессе. Я оглядела мятую одежду. Потом провела рукой по взлохмаченным волосам и схватила пальто.

Когда я вошла в церковь, то увидела сестру Регину, шедшую к двери. Регина – жизнерадостная и дружелюбная женщина за шестьдесят. Сегодня она была в глубокой задумчивости и заметила меня лишь тогда, когда подошла ко мне почти вплотную.

– Сестра. Доброе утро.

– Господи, Ава… – Она оглядела мой мятый наряд и поджала губы. – Что с тобой? – Взяла меня пухлыми руками за плечи.